|
ПОСЛАНИЕ ДЕЛЬВИГУ
Прими сей череп, Дельвиг, он
Принадлежит тебе по праву.
Тебе поведаю, барон,
Его
готическую славу.
Почтенный череп сей не раз
Парами Вакха нагревался;
Литовский меч в недобрый час
По нем со звоном ударялся;
Сквозь эту кость не проходил
Луч животворный Аполлона;
Ну словом, череп сей хранил
Тяжеловесный мозг барона,
Барона Дельвига. Барон
Конечно был охотник славный,
Наездник, чаши друг исправный,
Гроза вассалов и их жен.
Мой друг, таков был век суровый,
И предок твой крепкоголовый
Смутился б рыцарской душой,
Когда б тебя перед собой
Увидел без одежды бранной,
С главою, миртами венчанной,
В очках и с лирой золотой.
Покойником в церковной книге
Уж был давно записан он,
И с предками своими в Риге
Вкушал непробудимый сон.
Барон в обители печальной
Доволен, впрочем, был судьбой,
Пастора лестью погребальной,
Гербом гробницы феодальной
И эпитафией плохой.
Но в наши беспокойны годы
Покойникам покоя нет.
Косматый баловень природы,
И математик, и поэт,
Буян задумчивый и важный,
Хирург, юрист, физиолог,
Идеолог и филолог,
Короче вам - студент присяжный,
С витою трубкою в зубах,
В плаще, с дубиной и в усах
Явился в Риге. Там спесиво
В трактирах стал он пенить пиво,
В дыму табачных облаков;
Бродить над берегами моря,
Мечтать об Лотхен, или с горя
Стихи писать
да бить жидов.
Студент под лестницей трактира
В каморке темной жил один;
Там, в виде зеркал и картин,
Короткий плащ, картуз, рапира
Висели на стене рядком.
Полуизмаранный альбом,
Творенья Фихте и Платона
Да два восточных лексикона
Под паутиною в углу
Лежали грудой на полу,-
Предмет занятий разнородных
Ученого да крыс голодных.
Мы знаем: роскоши пустой
Почтенный мыслитель не ищет;
Смеясь над глупой суетой,
В чулане он беспечно свищет.
Умеренность, вещал мудрец,
Сердец высоких отпечаток.
Студент однако ж наконец
Заметил важный недостаток
В своем быту: ему предмет
Необходимый был... скелет,
Предмет, философам любезный,
Предмет приятный и полезный
Для глаз и сердца, слова нет;
Но где достанет он скелет?
Вот он однажды в воскресенье
Сошелся с кистером градским
И, тотчас взяв в соображенье
Его характер и служенье,
Решился подружиться с ним.
За кружкой пива мой мечтатель
Открылся кистеру душой
И говорит: "Нельзя ль, приятель,
Тебе досужною порой
Свести меня в подвал могильный,
Костями праздными обильный,
И между тем один скелет
Помочь мне вынести на свет?
Клянусь тебе айдесским богом:
Он будет дружбы мне залогом
И до моих последних дней
Красой обители моей".
Смутился кистер изумленный.
"Что за желанье? что за страсть?
Идти в подвал уединенный,
Встревожить мертвых сонм почтенный
И одного из них украсть!
И кто же?.. Он, гробов хранитель!
Что скажут мертвые потом?"
Но пиво, страха усыпитель
И гневной совести смиритель,
Сомненья разрешило в нем.
Ну, так и быть! Дает он слово,
Что к ночи будет все готово,
И другу назначает час.
Они расстались.
День угас;
Настала ночь. Плащом покрытый,
Стоит герой наш знаменитый
У галереи гробовой,
И с ним преступный кистер мой,
Держа в руке фонарь разбитый,
Готов на подвиг роковой.
И вот визжит замок заржавый,
Визжит предательская дверь -
И сходят витязи теперь
Во мрак подвала величавый;
Сияньем тощим фонаря
Глухие своды озаря,
Идут - и эхо гробовое,
Смущенное в своем покое,
Протяжно
вторит звук шагов.
Пред ними длинный ряд гробов;
Везде щиты, гербы, короны;
В тщеславном тлении кругом
Почиют непробудным сном
Высокородные бароны...
Я бы никак не осмелился оставить рифмы в эту
поэтическую минуту, если бы твой прадед, коего гроб попался под
руку студента, вздумал за себя вступиться, ухватя его за ворот,
или погрозив ему костяным кулаком, или как-нибудь иначе оказав
свое неудовольствие; к несчастию, похищенье совершилось
благополучно. Студент по частям разобрал всего барона и набил
карманы костями его. Возвратясь домой, он очень искусно связал их
проволокою и таким образом составил себе скелет очень порядочный.
Но вскоре
молва о перенесении бароновых костей из погреба в трактирный чулан
разнеслася по городу. Преступный кистер лишился места, а студент
принужден был бежать из Риги, и как обстоятельства не позволяли
ему брать с собою будущего, то, разобрав опять барона,
раздарил он его своим друзьям. Большая часть высокородных костей
досталась аптекарю.
Мой приятель Вульф получил в подарок череп и
держал в нем табак. Он рассказал мне его историю и, зная, сколько
я тебя люблю, уступил мне череп одного из тех, которым обязан я
твоим существованием.
Прими ж сей череп, Дельвиг, он
Принадлежит тебе по праву.
Обделай ты его, барон,
В благопристойную оправу.
Изделье гроба преврати
В увеселительную чашу,
Вином кипящим освяти
Да запивай уху да кашу.
Певцу Корсара подражай
И скандинавов рай воинский
В пирах домашних воскрешай,
Или как Гамлет-Баратынский
Над ним задумчиво мечтай:
О жизни мертвый проповедник,
Вином ли полный иль пустой,
Для мудреца, как собеседник,
Он стоит головы живой.
|
|
Lettera a Del’vig
Accetta questo cranio, Del’vig
Di diritto t’appartiene.
Ti racconterò, barone,
La sua gotica nomea.
Non una sola volta questo cranio venerando
Ai vapori di Bacco si scaldò;
Su di esso s’abbatté nell’ora infausta
Il lituano gladio con clangore;
Ma attraverso quest’osso non passò
Il vivifico raggio d’Apollo;
Insomma: questo cranio conservò
Il pesante cervello del barone,
Del barone Del’vig. Il barone
Fu certo rinomato cacciatore,
Cavaliere, assiduo amico del calice,
Terrore di vassalli e loro mogli.
Amico mio, è finito quel duro evo,
E il tuo antenato dalla dura coccia
Si turberebbe, nel suo cavalleresco spirito,
A vederti davanti a sé così:
Senza speranza di ribalderie,
La testa di mirto coronata,
Gli occhiali e la lira dorata.
Già da tempo era scritto fra i defunti
Nel registro parrocchiale,
E coi suoi antenati di Riga
Si godeva il sonno eterno.
Nella triste dimora era contento,
Giocoforza, il barone, del destino,
Del funebre elogio del pastore,
Dello stemma sulla feudale tomba
E del brutto epitaffio.
Ma nei nostri inquieti anni
Non c’è requie per i morti.
Un arruffato beniamino della natura,
Matematico e poeta,
Testa calda pensosa e presuntuosa,
Chirurgo, giurista, fisiologo,
Ideologo e filologo,
In breve – un eterno studente,
Con la pipa ricurva fra i denti,
In tabarro, mazza e baffi
Apparve a Riga, e là con spocchia
Si mi mise a schiumar birra nelle bettole,
Fra nugoli fumosi di tabacco;
A passeggiar sul lungomare,
A sognar di Carlotte, o dal dolore
A scriver versi e a bastonare ebrei.
Nel sottoscala d’una trattoria viveva, solo,
In un buio stanzino, lo studente;
Là, fra specchi e quadri,
Un tabarro, un berretto e un fioretto
Pendevano in fila alla parete.
Un quaderno mezzo imbrattato,
Le opere di Fichte e di Platone
E due vocabolari occidentali
Giacevano ammucchiati sul piancito,
In un angolo, sotto una ragnatela:
Oggetto di curiosità diverse:
Dello scienziato e dei topi affamati.
Si sa: vuoto sfarzo non cerca
L’esimio pensatore;
Della sciocca vanità ridendo
Nel ripostiglio spensierato fischia.
La temperanza, profetava il saggio,
E’ il marchio dei cuori superiori.
E tuttavia notò lo studente
Qualcosa d’importante che mancava
Nella sua vita: quella cosa
Necessaria per lui era... uno scheletro,
Oggetto caro ai filosofi,
Oggetto piacevole e proficuo
Per occhi e cuore, non per la parola;
Ma dove troverà mai uno scheletro?
Ecco che un bella domenica
S’incontrò col sacrestano
Di città e, capito a prima vista
Il tipo e quanto fosse servizievole,
Si risolse di farselo suo amico.
Un boccale di birra e col sagrista
Apre il mio sognatore la sua anima:
“Non potresti,” – dice – “ caro,
Quando non hai che fare, accompagnarmi
Nella cripta sepolcrale,
Piena d’inutili ossa,
E fra quelle, non potrei
Portar su con me uno scheletro?
Sul dio degl’inferi ti giuro:
Per me pegno d’amicizia
Lui sarà, e fintanto campo
Della mia dimora il vanto”.
Si turbò il sagrista, attonito:
“Ma che fantasie son queste?
Scendere nell’appartata cripta,
Turbar dei morti il venerando sonno
E rubare un di loro!
E chi, poi?
Il loro custode!
Che diranno gli altri morti?”
Ma la birra, che addormenta la paura
E calma la coscienza sdegnata,
Dissipò ogni dubbio in lui.
E va beh! Dà la parola
Che sarà pronta ogni cosa
Per la notte, e all’amico fissa l’ora.
Si salutano.
Il dì muore;
Vien la notte. Intabarrato,
Ecco il nostro esimio eroe
All’ingresso dei sepolcri,
E con lui il mio reo sagrista,
Con una lanterna rotta in mano,
Pronto alla fatale impresa.
E ecco stride la serratura arrugginita,
Cigola il portone traditore –
E i campioni scendon giù
Nel buio della maestosa cripta;
Al lume fioco della lampada
Le cieche vòlte rischiarando,
Vanno – e l’eco sepolcrale,
Disturbata nel suo sonno,
Ripete a lungo il tramestìo dei passi.
Una sfilza di tombe avanti a loro;
Scudi, stemmi, corone dappertutto;
Nel vanitoso cerchio del marciume
Dormono il sonno che non ha risveglio
Gli aristocratici baroni...
Per nessun motivo mi permetterei d’abbandonare il verso in
questo poetico momento, non fosse che al tuo bisnonno – la cui
tomba era capitata sotto mano allo studente – saltò in testa
d’intervenire in propria difesa agguantandolo per il bavero, dopo
averlo minacciato con l’ossuto pugno, o in qualche altro modo aver
manifestato il proprio disappunto; disgraziatamente per lui, il
trafugamento andò a buon fine. Lo studente raccattò tutti pezzi
del barone e si riempì le tasche d’ossa. Tornato a casa, le
collegò ad arte col fil di ferro e in tal modo si costruì uno
scheletro proprio comme-il-faut.
Ma ben presto in città corse voce del trafugamento delle
ossa baronali dal sepolcro al sottoscala della trattoria. Il reo
sagrista perse il posto e lo studente fu costretto a fuggirsene da
Riga; e siccome le circostanze non gli consentirono di prendere
con sé il futuro, allora smembrò di nuovo il barone e lo
regalò in giro agli amici. La maggior parte delle nobili ossa
toccò al farmacista.
Il mio amico
Wul’f ebbe in dono il cranio: ci teneva dentro il tabacco. M’ha
raccontato lui la storia, e sapendo quanto ti amo m’ha ceduto il
cranio d’uno di coloro ai quali io sono debitore del fatto che
esisti.
Accetta dunque questo cranio, Del’vig,
Giustamente t’appartiene.
Fagli fare, baron mio,
Una degna montatura.
Muta in vaso di piacere
Un prodotto della tomba,
Consacralo con spumeggiante vino,
Zuppe gustaci e polente.
Imita il cantore del Corsaro
E il walhalla dei vikinghi
Risuscita, nei domestici banchetti,
Oppure, come Amleto-Baratynskij,
Su di esso medita pensoso:
Il morto predicator di vita,
Vuoto o pieno sia di vino,
Per il saggio – come interlocutore –
Vale quanto un cranio vivo.
|
